Лишь бы не было войны…

26 января 2011 г.

Тамара Ивановна Никитина не произнесла этих слов. Их вспомнила я. Рассказ о блокадном детстве вернул фразе смысл, казалось, стертый от частого употребления.

26 мая 1941 года Тамаре Демидовой исполнилось девять лет, она только закончила первый класс и перешла во второй. А через месяц началась война. Необычайно жаркое лето обернулось холодной, блокадной зимой. Метроном и 900 долгих дней блокады, когда подвиг – просто выжить. Тамара его совершила.

Легко не было никогда. Но она сумела получить образование. Вырастила троих сыновей, всех выучила. Сегодня помогает в учебе внуку Диме.

Цветник у нашего дома – тоже дело рук Тамары Ивановны. И чистые газоны по весне. Да что там - порядок во всем доме тоже!

Мы слишком рано становились взрослыми...

Тамара Демидова (Никитина) родилась 26 мая 1932 года. В рабочей семье: папа работал сварщиком на Морском заводе, мама – санитаркой в госпитале. Блокадное детство. Послевоенная юность. Надежды на светлое будущее. Все как у всех... И все-таки по-своему.

- К началу войны мне было девять лет. Нас в семье было трое детей. Младшим - сестре Люсе два года и брату Жене один год. Когда родились младшие, мама ушла с работы и смотрела за детьми. Жили очень плохо. Мама получала 30 рублей, папа – 50. И это было очень мало.

У нас была 11-метровая комната на Пролетарской, 32, напротив бывшего тубдиспансера. Он еще назывался дом Лазарева. Он был и родильным домом, и скорая помощь была во дворе. Все мое детство прошло на крылечке этого дома. Ходили сотрудники, а мы играли.

- Какие игры у вас были?

-Ну как играли? В дочки-матери играли. У меня была маленькая резиновая кукла,. Еще был мишка. Единственная игрушка.

- Он не сохранился?

- Нет. После войны люди из эвакуации одни вернулись, выпросили. Игрушек тогда не было. Он быт такой серый, помню. Набит опилками, плотненький, жесткий. Больше ничего. Мячик какой-то был. У мамы нас одевать не во что было! А ты говоришь - игрушки! У Люси были трусики, а мальчик Женя – остатки распашонки и голый сидел. Ни штанов, ни трусов не было. Я ходила в детский сад на Аммермана, а маленькие дети были дома. Помню, у меня было пальто. Какое-то сшитое страшное пальто из кусочков. А лет в семь мне купили новое. Такое длинное, на вырост. Бордовое пальто и воротник коричневый меховой. Настоящее зимнее! И вот это пальто так и осталось мне на всю войну.

- А как для вас война началась?

- В 41-м году вначале финская война была, немного, три месяца. Потом неожиданно началась война с немцами. Была жара, было прекрасное лето. И вдруг неожиданно объявляют войну. У нас радио не было, только у соседей. Вначале было все тихо. Мы бегали купаться на залив. За детьми меня мама вечно заставляла смотреть, что мне надоедало. Колясок не было, все на руках приходилось таскать.

Когда войну объявили, нас, детей, вывезли в Ефимовский район. Взяли детские сады, не школьников. А так как я ходила раньше в этот сад, моя мама пошла и попросила: «Возьмите Тамару, сохраните жизнь ей». И нас взяли, несколько больших девочек.

Видно, для присмотра, как помощниц. Единственно, что я помню, нас поселили в каких-то бараках.Там были сделаны кроватки из досок. Матрасы были один на две кроватки, такие большие.

- А эвакуация когда началась?

- Потом пошли немцы, и в июле нас решили срочно эвакуировать куда-то в Красноярский край. Сообщили как-то родителям, и нас забрали в Кронштадт - боялись, что потеряются дети.

- И что, вот так просто разрешили остаться в Кронштадте?

- Конечно, повестки носили, милиция ходила, чтобы мы все эвакуировались. Люди ехали с узлами, с деньгами, какие-то запасы были, одежда, одеяла. У нас нищета была такая, не передать даже. Нам нечего было взять с собой, хотя бы одежду на смену. У меня-то было два платья шерстяные, хорошенькие. А у детей маленьких ничего не было, от меня какие-то остатки. Во время войны люди умирали, выбрасывали на помойку, а мама собирала.

Потом власти сказали: расстреливать будем, если вы не эвакуируетесь. Пугали так. Мама сказала: «Стреляйте тут же, я согласна. Нам жить не на что». У нас одни родственники уехали, попали под поезд и погибли. Поэтому мама сказала так: «Я никуда не уеду. Вот что хотите делайте – вытаскивайте насильно, бросайте в эту баржу. Мы лучше все умрем здесь, но никуда не поедем».

21 сентября Кронштадт подвергся бомбежке. От нее были выбиты все стекла. Отец забил окна досками, в комнате стало темно, хотя какое-то время еще подавалась вода и электричество. Наступила зима. Морозы достигали 30 – 40 градусов. Не стало электричества, воды, горело только пламя маленькой самодельной коптилки. Дров нет. Люди стали спиливать столбы электрические. А что столбушки оставались, мы с мамой ходили с топором и чурбачки срубали и щепки собирали. Так грелись.

Все школы закрылись. До войны было семь школ. Был госпиталь, который пострадал, в него попало три авиационных бомбы большой мощности и пробили сразу три этажа. Там погибло около ста человек – раненые, больные, медперсонал.

Паек вначале был хороший, вроде нам хватало. А в сентябре норму резку уменьшили. Выдача продуктов была по декадам. Стояли огромные очереди. Мама варила похлебку. Мы пшено брали, самое выгодное было - оно разваривается быстро и его много становится. А соли очень мало давали. Единственно, мы никогда сахар не выкупали, а конфетки - подушечки в полосочку. Сестренка все кричала за столом: «Тамарке супу густого налила, а мне жидкого!».

У меня, видно, организм более напитанный был. Потому что в детском саду до войны нас очень хорошо кормили, а младшие домашние были. А потом отец взял карточку отделился, на заводе их и кормили. Но хлебную карточку он просил выкупать. Три раза у меня хлеб отнимали. Высматривали, кто один идет. Говорили, что ФЗУ-шники нападали. Отнимут - я ору на всю улицу!

- Какой период был самый тяжелый?

- Зима 41-го. Мы трое детей и мама спали в одной кровати. Одетые, что было – наваливали сверху. Мама для меня валенки с помойки принесла. Сосед их отреставрировал, и я носила.

- Вы учились во время войны?

- Школа была одна на всех. На улице Коммунистической. Когда объявляли воздушную тревогу, нас сгоняли на первый этаж, в столовую. Считалось, что безопасное место. Подвала не было. Часть карточек нас отрезали, потому что нас в школе кормили. И даже нам, помню, давали домой завернутый в бумагу кусочек хлеба. Умерла только одна девочка из нашего класса. Но у нее было больное сердце, а нас заставили лыжи сдавать.

- Лыжи во время войны?

- И винтовку изучали в пятом классе! Противогазы нам всем вначале войны выдали, детские были. На базу окуривания (около Кроонштадтских воротам) ходили противогазы проверять.

Мы становились очень рано взрослыми. Мы понимали, где бежать. Из дома до школы бегали по улице Октябрьской.Вот обстрел начался - мы под мусорный ящик залезали. Или у Летнего сада в щель между решеткой за каменный выступ ложились. Думали: если снаряд попадет – пролетит мимо.

А весной все умерли. Первый у нас умер мальчик, Женя, 14 марта. Потом умирает Люся, 24 марта. Я своего сына назвала Женей. Я себе дала слово: если родится девочка – назову Людмилой, если мальчик – Евгением.

Потом хоронили-то сами. Мама завернула в простынку братика и понесли к моргу. У нас у госпитальной церкви штабелями трупы складывали, как дрова. Мама зашивала простынь, чтобы не выпал человек оттуда.

А через две недели Люся умерла. И мы Люсю не выносили из дома три дня. В платьице нарядили, как мне казалось, красивое. Платочек повязали. И она у нас лежала на двух табуреточках. Я не боялась. Маме говорила: «Не уноси ее, пусть у нас полежит». Конечно, потом мама зашила в простынку, замотала и отнесла. Через две недели, 7 апреля, умер отец, тоже истощение полное.

До этого мы жили на отцовскую зарплату. Потом мне назначили пенсию 8 рублей. И сразу за мамой пришли из госпиталя и положили в дистрофическое отделение.

- А вы как же, когда мама была в госпитале?

- В школу ходила, а после школы – в госпиталь. Мама там санитаркой устроилась работать. Я выросла там. Там раздатчицы были хорошие. Я все-таки осталась одна в семье из детей, меня жалели. Всегда говорили: «Тамара, иди руки мой, сейчас принесу ведро лизать!» Они мне давали ведро двенадцатилитровое, в котором еду разносили, и я пальчиком по стенкам собирала, сколько наберу.

Читала раненым книжки, письма. Писала письма. Я тогда картавила очень. В госпитале лежал бывший учитель русского языка, он научил меня говорить. Мне было уже 10 лет.

- Само снятие блокады запомнилось?

- Шли сильные бои. И все было объято пламенем. Все грело, бомбили. Все говорили, что скоро соединятся два фронта. То, что все кричали, орали и на крыши лазали, как показывают в кино, все так и было.

И летом 44-го года нас всех отправили в лагерь под Гатчину. Всех нас на каком-то буксире привезли на берег, потом там эшелон грузился, там всем выдавали паек. Никогда не забуду: кто это сделал столько пакетиков? Размером с пальчик мой. В одном молоко сухое, в этом лежат 3 конфетки, в этом - кусочек хлеба, в этом - два кусочка сахара. Кисель сухой был.

Нас привезли в больницу Кащенко. Там здания было целые, не разрушенные...

По жизни хотела быть врачом. Даже закончила курсы медсестер. На практику отправили в анатомичку. Я и убитых видела, и мертвых - не боюсь. Но этот мужчина пожилой у меня до сих пор перед глазами. У меня как отрезало. Курсы закончила, а работать не пошла. Пошла на курсы бухгалтеров. Работала пионервожатой, а потом на Морском заводе - оператором, секретарем, а потом получила финансово-экономическое образование заочно и стала работать экономистом.

Записала Татьяна ПОДЕЗВА

kronГАЗЕТА № 3 (55) от 25 января 2011 года

Самое читаемое