Как выводятся белые пятна истории

13 сентября 2007 г.

Николай Досталь: «Хочу, чтобы наступило хотя бы осмысление происшедшего с нами. До покаяния нам далеко»

19 и 20 сентября состоится церемония вручения премии ТЭФИ. Пять номинаций у фильма «Завещание Ленина». С ним соревнуются чахлые сериалы «Офицеры» и «План Б».

Вообще на тусклом фоне бесталанного телевизионного сезона многосерийный фильм Николая Досталя кажется последним лучом света в темном царстве катастрофически глупеющего телевизора. Жаль, картина, выпущенная в эфир в мертвый летний сезон, не могла стать фактом широкой общественной жизни. Но, вне всякого сомнения, это киноповествование из 12 глав (назвать фильмы Досталя «Штрафбат» и «Завещание Ленина» сериалами язык не поворачивается) войдет в историю отечественного телевидения.

«Колымские рассказы», судьба Варлама Шаламова и его стихи — в основе сценария. За мученической биографией — участь лагерной империи СССР. Репрессивная система (по товарищу Данишевскому «репрессия — профилактическая мера, а высшая форма профилактической защиты — расстрел») против одной отдельно взятой личности. В беспредельном холоде пространства колымского погоста вместо крестов деревянные палки (с этих кадров начинается каждая серия) — оледеневшее, продуваемое ветрами равнодушие к «эфемерному понятию человеческая жизнь». Вопреки набело переписываемой истории, в которой обнаруживаются кое­какие недостатки у талантливых генсекретарей, авторы остаются верными шаламовскому слову и духу: «со всей выразительностью протокола, ответственностью… отчетливостью документа…».

— Вот парадокс. В кризисные, мутные и непредсказуемые 90-е Николай Досталь снимает, возможно, одно из самых светлых произведений десятилетия — фильм «Облако рай». В 2000-е, когда «жить стало лучше, жить стало веселее», вы обращаетесь к самым мрачным страницам новейшей истории. При этом стремитесь проливать свет на малоизвестные факты и судьбы, из которых и складывается наша история. «Штрафбат», Шаламов…

— Думаю, это не воздействие времени. Скорее метаморфозы моей биографии. Я вообще не собирался снимать фильм про войну. Как-то болел, лежал дома. Прочитал первые три серии сценария Эдуарда Володарского. И загорелся этой идеей — рассказать о людях из штрафных батальонов. Ведь и мой отец прошел плен. Меня втянуло в эту тему… И вовсе не потому, что сел, огляделся, переосмыслил: пора мол, делать серьезные фильмы о нашей истории. Да нет, так судьба распорядилась. До того снял совсем другой фильм — «Гражданин начальник». А уже после «Штрафбата», действительно, появилось желание покопаться в нашем прошлом. Разобраться… И я вспомнил Шаламова…

— Вы читали его еще в самиздате?

— Да нет, как все, в конце 80-х, когда начали печатать. Сначала «Колымские рассказы». Когда я прочитал все… Это мощнейший, не побоюсь громких слов, великий русский писатель. Совершенно недооцененный. Которого у нас до сих пор мало кто знает. И поэт замечательный. Думаю, выпади на его долю иная судьба, все равно был бы замечательным писателем. Как ему и предрекла учительница литературы гимназии в Вологде: «Шаламов, вами будет гордиться Россия».

— Это вы предложили Юрию Арабову писать сценарий? Может, я ошибаюсь, но Шаламов не совсем его герой… Юрий Николаевич Арабов почитает Александра Исаевича Солженицына…

— Совершенно верно. Но я думал: а кто? Такой серьезный писатель, поэт, сценарист, по-настоящему крупный автор, как Арабов, способен проникнуть в шаламовский мир. Я предложил: «Давай это будет не просто наша очередная работа. Но и некая миссия: рассказать согражданам о том, что в прошлом веке жил, страдал, творил такой писатель Варлам Шаламов». Работа была непростая. В Юре сильно именно авторское начало. Я же просил его идти след в след за Шаламовым. Ведь в нашем фильме в его судьбу врезаны рассказы, стихи, дневниковые записи. Он сам и был неназванным героем всех своих произведений.

— Кто-то из близких Шаламова посмотрел фильм?

— А знаете, у него практически никого не осталось. Жива его муза. Ирина Павловна Сиротинская. Ей он завещал все авторские права. Мы ее переименовали в фильме. Она — главная любовь его жизни… Недавно праздновали столетие со дня рождения Шаламова. Проводила его Ирина Павловна. В Русский центр зарубежья приехали все шаламоведы. Из Японии, Франции, Америки, Швейцарии, Германии. Его там знают лучше, чем у нас.

— По сравнению с мировой славой Солженицына и его негласным титулом главного пророка в своем отечестве Шаламов оказался на обочине, он до сих пор — persona incognita.

— Дело в том, что его начали печатать в пору перестроечной эйфории. В конце 80-х. Солженицын же — настоящий андеграунд. Но главное — у Шаламова не было такой поразительной жемчужины, как у Александра Исаевича: «Один день Ивана Денисовича». Хотя считаю, что все его наследие — ожерелье жемчужное. Солженицын предлагал ему делать совместно «Архипелаг ГУЛАГ». Сохранилась переписка. Они тесно общались. Потом расстались. Шаламов вообще одиночка. Когда-то дал себе слово «всех подлецов назвать поименно». У них разный взгляд на лагерь. Если Солженицын считает, что опыт этот в чем­то даже и полезный, Шаламов убежден: жесточайшие лагерные будни стирают, изничтожают людей в пыль. И если выжил, ты обязан рассказать об этом. Почему он расстался с первой женой? Почему не сложилась личная жизнь? Потому что он посвятил себя этому долгу и литературе. 20 лет вычеркнуты из жизни, из творчества. Пришлось нагонять. Поэтому он остался таким одиноким…

— В последних проектах о штрафниках, о Шаламове больше говорит просветитель Досталь. Вас притягивают белые пятна истории?

— Конечно, интересно перелистывать, изучать малоизвестные страницы. Но обязательно через героя. И следующие работы связаны с неведомыми страницами прошлого. Например, пропущенный урок истории — XVII век. Алексей Михайлович Тишайший. Протопоп Аввакум. Патриарх Никон. Одна из составляющих века — раскол. Мы неплохо знаем предыдущую главу: Иван Грозный, — или следующую: Петр I… А вот об этом крайне интересном отрезке имеем смутное представление. Я погрузился в то время с головой вместе с питерским писателем Михаилом Кураевым. Не помните, у него была знаменитая повесть в 80-е, которую приметили Лихачев и Солженицын: «Капитан Дикштейн». По этой повести он написал для меня сценарий. Тоже прелюбопытнейшая страница истории. Главный узел фильма — Кронштадтский мятеж 1921 года. Еще одна terra incognita. Был фильм «Мы из Кронштадта», но он делался Ефимом Дзиганом по идейному посылу Вишневского. А ведь это чрезвычайно интересный момент истории. Не случайно Ленин говорил, что Юденич, Деникин, Колчак — ничто по сравнению с Кронштадтским мятежом. Восстали свои, делавшие революцию. Под какими лозунгами? «Вся власть Советам. Без коммунистов. За свободные выборы. За многопартийность». Сегодняшние ведь девизы. Ленин в панике. Бросил весь Х съезд, Троцкого, Тухачевского на подавление мятежа. И ведь подними они Петроград — могли бы решительно сковырнуть власть.

— Сразу два масштабных исторических проекта. И недешевых. На каком этапе работы?

— Сейчас ищем деньги. Минкульт дает нам на «Кронштадт…» примерно одну часть из трех. Но даже не в деньгах проблема. Сейчас я вернулся из Кронштадта, Гатчины, где и происходит основное действие. Посмотрел — жуть, все изменилось неузнаваемо. Как все воссоздать? Сколько для этого нужно денег? Линкоров даже примерно похожих нет, все порезано на металл. А в фильме будет не только 1921 год, но и 1961-й. Герой — маленькая песчинка, попавшая в воронку мятежа… Снова человеческая история. Мне интересен герой. Комбат штрафного батальона — а потом уже война. Или Шаламов — а потом уже ГУЛАГ, репрессии.

— Вы в отличие от многих коллег не делите кино и ТВ на низшие и высшие формы искусства?

— Я, признаюсь, никогда не снимаю «сериалов». Это всегда кино.

— Но как это возможно — при скоростных темпах, потогонной системе?

— Мне повезло, что работаю с Владимиром Досталем (брат режиссера Владимир Досталь — один из самых деятельных отечественных продюсеров. — Л.М.). У меня был перерасход по обеим картинам: и по «Штрафбату», и по «Шаламову…». Он это терпит, потому что видит: из десятков названий, которые он выпускает, это отличается и по сути, и по профессии.

— Провокационный вопрос. Зачем вам все это? Если тот же Шаламов говорил, что искусство, литература изменить человека не могут.

— Он любил высказывания решительного свойства. Тем не менее сам писал, как только появлялась возможность. Теперь у нас есть его замечательные стихи, проза. Слепой, когда и говорить уже не мог, шепотом надиктовывал тексты до последних дней…

— А не была ли среди ваших «сверхзадач» и та самая шаламовская, в которой он предостерегал: «Почему вы думаете, что 1937 год не может повториться…»?

— Конечно, мы не живем еще в полноценной демократической стране… Дай Бог, чтобы повезло нашим внукам. Но, конечно, буквальный повтор 37-го года невозможен. Сегодня мы можем говорить лишь об авторитарных тенденциях…

— Я посмотрела рейтинги. У «Штрафбата» они были высокие, а у «Шаламова» — едва выше 6 процентов… Это значит, люди не хотят расстраиваться? Не хотят про трагическое?

— Мы изначально знали, что «Штрафбат» — динамичное, даже экшенообразное произведение. Здесь же — кинороман. Даже на канале не рассчитывали на рейтинг. Тут требуется особое отношение. Прочитал главу, закладочку вложил, отложил до завтра. Сосредоточенность необходима, какое­то погружение, от которого зритель уже отвык. Он теперь любит, чтобы враз: кипяток и лед. К тому же Первый канал выставил против «Шаламова» своего «Печорина»…

— Беспомощная работа, показательный пример нынешнего шапкозакидательного массового захвата телесериалами классики. И некому защитить ни Лермонтова, ни Пушкина, ни Ильфа с Петровым… А рядом беспросветная история писателя с почти двадцатилетним лагерным стажем… Ох, не жалеете вы, Николай Николаевич, зрителя…

— У романной формы свои законы. Мы рассказываем практически последовательную историю. Зритель ждет: когда ж Колыма? А Колыма начинается только в шестой серии…

— Догадка. Отчего Досталь в последнее время снимает телевизионные многосерийные фильмы? Есть художники­-монументалисты. У игрового кино рамки — максимум два часа. Как вместить пространство шаламовской судьбы-эпохи?! Вот 10 часов — это формат.

— Есть еще одно достоинство у ТВ-показа. Помните, раньше была общесоюзная премьера. И сейчас — я снял фильм, а завтра у меня общесоюзная премьера. Телепоказ — это примерно как 1000 копий. Причем кино само домой приходит. Все-таки я снимаю для зрителей, а не для кинофестивалей. Это не значит, что не хочу делать кино. Если есть возможность, сценарий, деньги… Между «Штрафбатом» и «Завещанием Ленина» с удовольствием сделал фильм «Коля перекати поле» — продолжение истории «Облако рай», 15 лет спустя.

— Телеаудитория развращена пошлейшими, крикливыми ток­шоу… Как может быть услышана ваша тихая картина?

— Как говорил лауреат Нобелевской премии Альберт Швейцер, опыт мой пессимистичен, но вера моя оптимистична. Хочу верить, что есть зритель, которому это необходимо, важно и интересно. Знаете, после показа пошли сотни звонков, писем, отзывов. И пресса в основном была позитивна. Кроме нынешней «Литгазеты», написавшей, как мы все сгущаем­обобщаем. А мне важно, что Солженицын в интервью журналу «Шпигель» сказал о нашем фильме следующее: «…страшную, жестокую, ничуть не смягченную правду о сталинских лагерях показывал миллионам людей государственный канал «Россия» в телесериале по прозе Варлама Шаламова».

— Название «Завещание Ленина» связано не только с фактом распространения Шаламовым в студенческие годы запрещенного ленинского письма к съезду. За что он и получил свой первый срок. То есть первый раз он пострадал за верность ленинским идеям…

— В общем да, шел 1929 год. Ему дали три года с отбыванием на Северном Урале — тогда это называлось концентрационные лагеря. Но весь ХХ век стал для нас наследием дела Ленина. Отчасти его программы работают сейчас. После показа звонили самые разные люди, не только кинематографисты. Но и сидельцы. Конечно, это фильм­памятник. Погибшим, уничтоженным. Выжившим. У нас же до недавнего времени столько разговоров было о покаянии. Наша задача скромнее: чтобы произошло хотя бы осмысление происшедшего с нами, с нашей страной вчера. До покаяния нам далеко. И пока созреем, уж и каяться будет некому.

— Можно сказать, вся наша история до сих пор — сплошное белое пятно…

— Смотрите, как у немцев. Для каждого поколения они готовы тратить время и средства на анализ прошлого, осмысление, покаяние. Не бывает Берлинского кинофестиваля, чтобы не появилось немецкой картины на «больную тему».

— Российское кино по-прежнему мало интересуется реалиями вчерашнего и настоящего.

— Видите ли, все диктует бизнес: деньги, продюсер.

— Но и Румыния, Польша вступили в капиталистическую зону. Тем не менее они создают поразительно яркие картины, посвященные нашей общей недавней истории.

— Дело не только в проблемах кинематографа, наступила пора социальной апатии. Поэтому на ее фоне «Завещание Ленина» вызвало такой общественный резонанс. Но опять же лишь у тех, кто хоть отчасти знает свою историю. И все­таки многое зависит от продюсеров. А им хочется полегче, повеселее, пофривольнее… Они — ловцы зрителя.

— Они — ловцы быстрых денег…

— К тому же у нас практически не было публичных общественных процессов. Не было своего Нюрнберга, на котором не просто бы осудили преступников, но решения которого до сих пор являлись бы законом для общества. У нас только фильм назывался «Покаяние», самого покаяния в обществе никакого и не было. Поэтому и живем в жанре трагифарса: когда отменившего сталинский гимн президента хоронят под этот самый гимн… Возвращение гимна — нехороший знак. Воцаряется новая-старая мифология. На улицах Москвы 9 Мая висят портреты героев войны. Маршалы Жуков, Рокоссовский. И вдруг вижу: Ворошилов. Ну ведь всем известно, как он завалил Ленинградский фронт. Его подписи стоят под расстрельными списками 30-х… Он приложил руку и к уничтожению верхушки Красной армии. И как же можно молодежь снова вводить в заблуждение?

Лариса Малюкова
19 и 20 сентября состоится церемония вручения премии ТЭФИ. Пять номинаций у фильма «Завещание Ленина». С ним соревнуются чахлые сериалы «Офицеры» и «План Б».

Вообще на тусклом фоне бесталанного телевизионного сезона многосерийный фильм Николая Досталя кажется последним лучом света в темном царстве катастрофически глупеющего телевизора. Жаль, картина, выпущенная в эфир в мертвый летний сезон, не могла стать фактом широкой общественной жизни. Но, вне всякого сомнения, это киноповествование из 12 глав (назвать фильмы Досталя «Штрафбат» и «Завещание Ленина» сериалами язык не поворачивается) войдет в историю отечественного телевидения.

«Колымские рассказы», судьба Варлама Шаламова и его стихи — в основе сценария. За мученической биографией — участь лагерной империи СССР. Репрессивная система (по товарищу Данишевскому «репрессия — профилактическая мера, а высшая форма профилактической защиты — расстрел») против одной отдельно взятой личности. В беспредельном холоде пространства колымского погоста вместо крестов деревянные палки (с этих кадров начинается каждая серия) — оледеневшее, продуваемое ветрами равнодушие к «эфемерному понятию человеческая жизнь». Вопреки набело переписываемой истории, в которой обнаруживаются кое­какие недостатки у талантливых генсекретарей, авторы остаются верными шаламовскому слову и духу: «со всей выразительностью протокола, ответственностью… отчетливостью документа…».

— Вот парадокс. В кризисные, мутные и непредсказуемые 90-е Николай Досталь снимает, возможно, одно из самых светлых произведений десятилетия — фильм «Облако рай». В 2000-е, когда «жить стало лучше, жить стало веселее», вы обращаетесь к самым мрачным страницам новейшей истории. При этом стремитесь проливать свет на малоизвестные факты и судьбы, из которых и складывается наша история. «Штрафбат», Шаламов…

— Думаю, это не воздействие времени. Скорее метаморфозы моей биографии. Я вообще не собирался снимать фильм про войну. Как-то болел, лежал дома. Прочитал первые три серии сценария Эдуарда Володарского. И загорелся этой идеей — рассказать о людях из штрафных батальонов. Ведь и мой отец прошел плен. Меня втянуло в эту тему… И вовсе не потому, что сел, огляделся, переосмыслил: пора мол, делать серьезные фильмы о нашей истории. Да нет, так судьба распорядилась. До того снял совсем другой фильм — «Гражданин начальник». А уже после «Штрафбата», действительно, появилось желание покопаться в нашем прошлом. Разобраться… И я вспомнил Шаламова…

— Вы читали его еще в самиздате?

— Да нет, как все, в конце 80-х, когда начали печатать. Сначала «Колымские рассказы». Когда я прочитал все… Это мощнейший, не побоюсь громких слов, великий русский писатель. Совершенно недооцененный. Которого у нас до сих пор мало кто знает. И поэт замечательный. Думаю, выпади на его долю иная судьба, все равно был бы замечательным писателем. Как ему и предрекла учительница литературы гимназии в Вологде: «Шаламов, вами будет гордиться Россия».

— Это вы предложили Юрию Арабову писать сценарий? Может, я ошибаюсь, но Шаламов не совсем его герой… Юрий Николаевич Арабов почитает Александра Исаевича Солженицына…

— Совершенно верно. Но я думал: а кто? Такой серьезный писатель, поэт, сценарист, по-настоящему крупный автор, как Арабов, способен проникнуть в шаламовский мир. Я предложил: «Давай это будет не просто наша очередная работа. Но и некая миссия: рассказать согражданам о том, что в прошлом веке жил, страдал, творил такой писатель Варлам Шаламов». Работа была непростая. В Юре сильно именно авторское начало. Я же просил его идти след в след за Шаламовым. Ведь в нашем фильме в его судьбу врезаны рассказы, стихи, дневниковые записи. Он сам и был неназванным героем всех своих произведений.

— Кто-то из близких Шаламова посмотрел фильм?

— А знаете, у него практически никого не осталось. Жива его муза. Ирина Павловна Сиротинская. Ей он завещал все авторские права. Мы ее переименовали в фильме. Она — главная любовь его жизни… Недавно праздновали столетие со дня рождения Шаламова. Проводила его Ирина Павловна. В Русский центр зарубежья приехали все шаламоведы. Из Японии, Франции, Америки, Швейцарии, Германии. Его там знают лучше, чем у нас.

— По сравнению с мировой славой Солженицына и его негласным титулом главного пророка в своем отечестве Шаламов оказался на обочине, он до сих пор — persona incognita.

— Дело в том, что его начали печатать в пору перестроечной эйфории. В конце 80-х. Солженицын же — настоящий андеграунд. Но главное — у Шаламова не было такой поразительной жемчужины, как у Александра Исаевича: «Один день Ивана Денисовича». Хотя считаю, что все его наследие — ожерелье жемчужное. Солженицын предлагал ему делать совместно «Архипелаг ГУЛАГ». Сохранилась переписка. Они тесно общались. Потом расстались. Шаламов вообще одиночка. Когда-то дал себе слово «всех подлецов назвать поименно». У них разный взгляд на лагерь. Если Солженицын считает, что опыт этот в чем­то даже и полезный, Шаламов убежден: жесточайшие лагерные будни стирают, изничтожают людей в пыль. И если выжил, ты обязан рассказать об этом. Почему он расстался с первой женой? Почему не сложилась личная жизнь? Потому что он посвятил себя этому долгу и литературе. 20 лет вычеркнуты из жизни, из творчества. Пришлось нагонять. Поэтому он остался таким одиноким…

— В последних проектах о штрафниках, о Шаламове больше говорит просветитель Досталь. Вас притягивают белые пятна истории?

— Конечно, интересно перелистывать, изучать малоизвестные страницы. Но обязательно через героя. И следующие работы связаны с неведомыми страницами прошлого. Например, пропущенный урок истории — XVII век. Алексей Михайлович Тишайший. Протопоп Аввакум. Патриарх Никон. Одна из составляющих века — раскол. Мы неплохо знаем предыдущую главу: Иван Грозный, — или следующую: Петр I… А вот об этом крайне интересном отрезке имеем смутное представление. Я погрузился в то время с головой вместе с питерским писателем Михаилом Кураевым. Не помните, у него была знаменитая повесть в 80-е, которую приметили Лихачев и Солженицын: «Капитан Дикштейн». По этой повести он написал для меня сценарий. Тоже прелюбопытнейшая страница истории. Главный узел фильма — Кронштадтский мятеж 1921 года. Еще одна terra incognita. Был фильм «Мы из Кронштадта», но он делался Ефимом Дзиганом по идейному посылу Вишневского. А ведь это чрезвычайно интересный момент истории. Не случайно Ленин говорил, что Юденич, Деникин, Колчак — ничто по сравнению с Кронштадтским мятежом. Восстали свои, делавшие революцию. Под какими лозунгами? «Вся власть Советам. Без коммунистов. За свободные выборы. За многопартийность». Сегодняшние ведь девизы. Ленин в панике. Бросил весь Х съезд, Троцкого, Тухачевского на подавление мятежа. И ведь подними они Петроград — могли бы решительно сковырнуть власть.

— Сразу два масштабных исторических проекта. И недешевых. На каком этапе работы?

— Сейчас ищем деньги. Минкульт дает нам на «Кронштадт…» примерно одну часть из трех. Но даже не в деньгах проблема. Сейчас я вернулся из Кронштадта, Гатчины, где и происходит основное действие. Посмотрел — жуть, все изменилось неузнаваемо. Как все воссоздать? Сколько для этого нужно денег? Линкоров даже примерно похожих нет, все порезано на металл. А в фильме будет не только 1921 год, но и 1961-й. Герой — маленькая песчинка, попавшая в воронку мятежа… Снова человеческая история. Мне интересен герой. Комбат штрафного батальона — а потом уже война. Или Шаламов — а потом уже ГУЛАГ, репрессии.

— Вы в отличие от многих коллег не делите кино и ТВ на низшие и высшие формы искусства?

— Я, признаюсь, никогда не снимаю «сериалов». Это всегда кино.

— Но как это возможно — при скоростных темпах, потогонной системе?

— Мне повезло, что работаю с Владимиром Досталем (брат режиссера Владимир Досталь — один из самых деятельных отечественных продюсеров. — Л.М.). У меня был перерасход по обеим картинам: и по «Штрафбату», и по «Шаламову…». Он это терпит, потому что видит: из десятков названий, которые он выпускает, это отличается и по сути, и по профессии.

— Провокационный вопрос. Зачем вам все это? Если тот же Шаламов говорил, что искусство, литература изменить человека не могут.

— Он любил высказывания решительного свойства. Тем не менее сам писал, как только появлялась возможность. Теперь у нас есть его замечательные стихи, проза. Слепой, когда и говорить уже не мог, шепотом надиктовывал тексты до последних дней…

— А не была ли среди ваших «сверхзадач» и та самая шаламовская, в которой он предостерегал: «Почему вы думаете, что 1937 год не может повториться…»?

— Конечно, мы не живем еще в полноценной демократической стране… Дай Бог, чтобы повезло нашим внукам. Но, конечно, буквальный повтор 37-го года невозможен. Сегодня мы можем говорить лишь об авторитарных тенденциях…

— Я посмотрела рейтинги. У «Штрафбата» они были высокие, а у «Шаламова» — едва выше 6 процентов… Это значит, люди не хотят расстраиваться? Не хотят про трагическое?

— Мы изначально знали, что «Штрафбат» — динамичное, даже экшенообразное произведение. Здесь же — кинороман. Даже на канале не рассчитывали на рейтинг. Тут требуется особое отношение. Прочитал главу, закладочку вложил, отложил до завтра. Сосредоточенность необходима, какое­то погружение, от которого зритель уже отвык. Он теперь любит, чтобы враз: кипяток и лед. К тому же Первый канал выставил против «Шаламова» своего «Печорина»…

— Беспомощная работа, показательный пример нынешнего шапкозакидательного массового захвата телесериалами классики. И некому защитить ни Лермонтова, ни Пушкина, ни Ильфа с Петровым… А рядом беспросветная история писателя с почти двадцатилетним лагерным стажем… Ох, не жалеете вы, Николай Николаевич, зрителя…

— У романной формы свои законы. Мы рассказываем практически последовательную историю. Зритель ждет: когда ж Колыма? А Колыма начинается только в шестой серии…

— Догадка. Отчего Досталь в последнее время снимает телевизионные многосерийные фильмы? Есть художники­-монументалисты. У игрового кино рамки — максимум два часа. Как вместить пространство шаламовской судьбы-эпохи?! Вот 10 часов — это формат.

— Есть еще одно достоинство у ТВ-показа. Помните, раньше была общесоюзная премьера. И сейчас — я снял фильм, а завтра у меня общесоюзная премьера. Телепоказ — это примерно как 1000 копий. Причем кино само домой приходит. Все-таки я снимаю для зрителей, а не для кинофестивалей. Это не значит, что не хочу делать кино. Если есть возможность, сценарий, деньги… Между «Штрафбатом» и «Завещанием Ленина» с удовольствием сделал фильм «Коля перекати поле» — продолжение истории «Облако рай», 15 лет спустя.

— Телеаудитория развращена пошлейшими, крикливыми ток­шоу… Как может быть услышана ваша тихая картина?

— Как говорил лауреат Нобелевской премии Альберт Швейцер, опыт мой пессимистичен, но вера моя оптимистична. Хочу верить, что есть зритель, которому это необходимо, важно и интересно. Знаете, после показа пошли сотни звонков, писем, отзывов. И пресса в основном была позитивна. Кроме нынешней «Литгазеты», написавшей, как мы все сгущаем­обобщаем. А мне важно, что Солженицын в интервью журналу «Шпигель» сказал о нашем фильме следующее: «…страшную, жестокую, ничуть не смягченную правду о сталинских лагерях показывал миллионам людей государственный канал «Россия» в телесериале по прозе Варлама Шаламова».

— Название «Завещание Ленина» связано не только с фактом распространения Шаламовым в студенческие годы запрещенного ленинского письма к съезду. За что он и получил свой первый срок. То есть первый раз он пострадал за верность ленинским идеям…

— В общем да, шел 1929 год. Ему дали три года с отбыванием на Северном Урале — тогда это называлось концентрационные лагеря. Но весь ХХ век стал для нас наследием дела Ленина. Отчасти его программы работают сейчас. После показа звонили самые разные люди, не только кинематографисты. Но и сидельцы. Конечно, это фильм­памятник. Погибшим, уничтоженным. Выжившим. У нас же до недавнего времени столько разговоров было о покаянии. Наша задача скромнее: чтобы произошло хотя бы осмысление происшедшего с нами, с нашей страной вчера. До покаяния нам далеко. И пока созреем, уж и каяться будет некому.

— Можно сказать, вся наша история до сих пор — сплошное белое пятно…

— Смотрите, как у немцев. Для каждого поколения они готовы тратить время и средства на анализ прошлого, осмысление, покаяние. Не бывает Берлинского кинофестиваля, чтобы не появилось немецкой картины на «больную тему».

— Российское кино по-прежнему мало интересуется реалиями вчерашнего и настоящего.

— Видите ли, все диктует бизнес: деньги, продюсер.

— Но и Румыния, Польша вступили в капиталистическую зону. Тем не менее они создают поразительно яркие картины, посвященные нашей общей недавней истории.

— Дело не только в проблемах кинематографа, наступила пора социальной апатии. Поэтому на ее фоне «Завещание Ленина» вызвало такой общественный резонанс. Но опять же лишь у тех, кто хоть отчасти знает свою историю. И все­таки многое зависит от продюсеров. А им хочется полегче, повеселее, пофривольнее… Они — ловцы зрителя.

— Они — ловцы быстрых денег…

— К тому же у нас практически не было публичных общественных процессов. Не было своего Нюрнберга, на котором не просто бы осудили преступников, но решения которого до сих пор являлись бы законом для общества. У нас только фильм назывался «Покаяние», самого покаяния в обществе никакого и не было. Поэтому и живем в жанре трагифарса: когда отменившего сталинский гимн президента хоронят под этот самый гимн… Возвращение гимна — нехороший знак. Воцаряется новая-старая мифология. На улицах Москвы 9 Мая висят портреты героев войны. Маршалы Жуков, Рокоссовский. И вдруг вижу: Ворошилов. Ну ведь всем известно, как он завалил Ленинградский фронт. Его подписи стоят под расстрельными списками 30-х… Он приложил руку и к уничтожению верхушки Красной армии. И как же можно молодежь снова вводить в заблуждение?

Лариса Малюкова

 

Самое читаемое